"Судьба помогает обойти дерево".

Один из ведущих артистов театра и кино - Александр АБДУЛОВ - празднует свое 50-летие.

- Александр Гаврилович, как же так, папа главный режиссер Ферганского драматического театра, а вы с первого раза не поступили в театральный институт?

- Может быть, потому и не поступил - думал, все легко будет. Я в пять лет уже играл в спектаклях отца. В школе одноклассники бегали смотреть меня на сцене. Об актерской профессии я знал не понаслышке.

- После окончания ГИТИСа вы сразу попали в Ленком?

- С четвертого курса. Но сначала мой учитель Павел Осипович Хомский приглашал меня в Театр имени Моссовета в спектакль "Братья Карамазовы" на роль Алеши, ту, что потом играл Е.Стеблов. В это время в Ленкоме шли репетиции "В списках не значился". Захаров хотел попробовать еще кого-нибудь на главную роль. По его просьбе режиссер Махаев стал искать кандидатов в училищах. Позвал меня показаться. Я пришел и остался. Это был счастливый день в моей жизни, если бы меня не взял Захаров, думаю, меня бы отчислили из института.

- Как вы себя чувствовали среди звезд театра?

- Как себя может чувствовать зеленый пацан, попавший в созвездие? Пельтцер, Леонов, Фадеева, Збруев, Чурикова, Ларионов, Янковский, Скоробогатов. Одни имена произносишь с трепетом. Они заняты в том же спектакле, что и ты. Играют вспомогательные роли, а ты - главный герой. У меня был ужас в глазах, я боялся забыть текст.

Мне повезло. Меня с самого начала окружали талантливые люди, которые научили ко всему, и к себе в том числе, относиться с юмором. Я не переживал, когда меня дважды снимали с Государственной премии, дважды с правительственных концертов, причем второй раз я сам отказался. После этого последовал звонок из идеологического отдела ЦК КПСС: "Передайте Абдулову, что нам нравится не все, что он делает".

- Папа смотрел спектакли с вашим участием?

- Он видел два моих спектакля, когда приезжал в Москву. Отец прошел всю войну, бежал из лагеря, у него были прострелены обе ноги, пуля сидела в локте, рука не сгибалась. Ранения сильно подорвали его здоровье, но я никогда слезинки не видел в его глазах, а тут он сидел в зале рядом с Г.Менглетом и плакал. Правда, потом сказал: "Сыро, конечно, но ничего". Я знаю, что он очень мной гордился, виду не показывал, может быть, боялся сглазить, а может быть, думал, что я зазнаюсь. Сейчас его уже нет. Интересно, что он сказал бы, если бы узнал, что я хочу сыграть Лира.

- Не рановато, может быть, чуток подождать?

- Нет! Стоп! Сколько Лиру было лет?

- По ощущению все восемьдесят.

- В том-то и дело. Когда немощный старик, отдав власть, хочет остаться диктатором, его дочерей можно понять, а когда Лиру пятьдесят, он еще в силе, а ему говорят: "Ты пожил, с тебя довольно", вот это трагедия. Я рассказал эту идею Някрошюсу. Он загорелся. Я сказал Захарову. Он ответил: "Конечно, у нас в театре пусть ставит". Я пошел к банкиру, нашел деньги, а Някрошюс свинтил. Мне кажется, он боится Москвы.

- Но его так хорошо здесь принимают.

- Это когда он на гастроли приезжает. Когда мы приезжаем за границу, нас тоже принимают на ура. Стоит нам там остаться, и мы начинаем делить с ними хлеб - идет другой счет. Ты приехал на три дня. Ты гений. Нет такого в стране. Ты решил остаться? Да у нас таких каждый четвертый.

- Были роли, к которым вы не знали, как подойти?

- Конечно, с игроком в "Варваре и еретике" мучился, до сих пор выхожу на сцену и не знаю, как буду играть. Стоит сказать первую фразу, и все сомнения исчезают. Достоевский - такой мощный автор.

- На мой взгляд, роль Алексея Ивановича не выстроена, состоит из кусочков.

- Так и должно быть. Я вам больше скажу: "Игрок", по которому сделан наш спектакль, - самое слабое произведение. Федор Михайлович написал его за двадцать шесть дней. Над ним висела угроза, что у него все отнимут. Он описал игру, вплел туда бабушку, добавил немного любви, чтобы не так скучно было. Получилась куча осколков сознания, чувств, поступков, эмоций, написанная абсолютно больным человеком, с больной фантазией, но гением.

- Вы с этим гением столкнулись еще и на экране, в фильме "Униженные и оскорбленные".

- Снимался я там немного, но видел, какой интерес проявляла к Достоевскому Настасья Кински. С каким трепетом она относилась к роли, как боялась пропустить любое наше слово. Все время просила: "Что он сказал, переведите". Это мы не ценим. Пушкин, Гоголь, Тургенев, Толстой, Чехов... Они перед нашими писателями преклоняются. Я познакомился с Робером Оссейном. Он чисто говорит по-русски. У него папа из Самарканда, а мама из Киева. Он поставил у себя в театре "Преступление и наказание", а меня на спектакль не пустил. Карден рядом сидел, смеялся: "Да пусть посмотрит", а Робер говорит: "Саша в оригинале это все знает, зачем ему Достоевский на французском языке?"

- С чего начиналась ваша кинокарьера?

- С фильма "Про Витю, про Машу и морскую пехоту". Я был там десантником. Недавно по телевизору показывали картину. Я посмотрел и ужаснулся. Потом сыграл Гринева в "Капитанской дочке", затем был Рогов в "Золотой речке", маленькая роль инженера в "12 стульях" и принц в "Обыкновенном чуде".

- После которого вы проснулись знаменитым.

- В то время все смотрели телевизор. На следующий день каждая собака, видя меня, старалась от радости гавкнуть. В меня тыкали пальцем: "Смотри, смотри, обыкновенное чудо пошло" - или перешептывались: "Медведь идет". Ко мне подходили за автографами, хотя даже фамилии моей толком не знали.

- И каковы ощущения?

- Очень странные. Первый удар по медным трубам. Думал, что жизнь уже состоялась, решил, что все, вот оно, счастье, и пришло, чего же больше желать. Узнавание на улице вызывало безумно приятное чувство. Артисты вокруг меня говорили: "Подожди, это только начало". Мое счастье, что ума хватило не задирать нос и относиться, как и учили, ко всему с юмором.

- Можете вы заранее сказать, какое получится кино?

- Дело в том, что у каждого режиссера - Захарова, Соловьева, Балаяна, Сергеева - свой язык. У меня такое ощущение, что я каждый раз учу разные языки. Нужно понять, что написал автор, что хочет снять режиссер и как тебе это играть, потому что в конечном счете спрос все равно будет с тебя. Когда все участники съемочного процесса начинают говорить на одном языке, тогда и случается то, что называется кино. Таких совпадений крайне мало. У меня 150 картин, а достойных сосчитать хватит пальцев одной руки.

- Должен ли актер сниматься много, не выбирая?

- Я всегда делал выбор в пользу съемок. Это моя работа. Актер должен сниматься. Когда я только начинал, хватался за все, лишь бы дали, но чаще после моих удачных, как мне говорили, проб, на мою роль брали другого актера. Когда уже пошли предложения, у меня было по 4 - 5 картин, и все разные роли. Снимался круглые сутки, переезжал из города в город. Спал в самолетах. Сейчас я выбираю, могу диктовать, могу сказать, что если сцену, которая мне не нравится, перепишут, тогда я буду сниматься. Я никогда не понимал артистов, которые говорили: "Нет, это я играть не буду, подожду Гамлета". Где они сейчас? И Гамлета не сыграли, и самих я что-то не вижу. Я считал, что нужно много работать и тогда количество, может быть, перейдет в качество. Повезти может одному ожидающему на миллион, всем везти не может.

- Свобода в искусстве вам не надоела?

- Свобода - это хорошо, но если она рождает спектакли, в которых Гамлет нюхает носки, Анна Каренина, бросившаяся под поезд, ходит потом с железной ногой, а король Лир поет, потому что он герой рок-оперы, вот тут-то и задумаешься: а нужна ли нам такая свобода?

- Вас не раздражает, когда за съемки фильма берутся непрофессионалы?

- Когда это хорошо, пусть. К сожалению, девяносто процентов не соответствуют никакому уровню, но сейчас многое решают деньги. Я вот тоже достал денег и снял фильм "Бременские музыканты". Жаба задушила. Хотелось реализоваться, славу режиссерскую почувствовать, но моя профессия хотя бы близка режиссерской, а я знаю врача-гинеколога, который сейчас командует углем. На что я ему сказал: "Наконец-то я понял, что общего между гинекологом и шахтером".

- В кино часто появляются и не актеры вовсе. Как же работать с ними?

- Так же как с воображаемым предметом. В кино это возможно. Тарковский вообще не любил артистов. Любимов их до сих пор не любит. Как ни странно это звучит, в отличие от сцены на экране есть за что спрятаться: общие планы, музыка, монтаж. Я был несколько раз судьей КВНа. В пятигорской команде есть парень, очень загадочный для меня. Он большой, видно, что умный, с юмором и очень лихо все делает. Я думаю, что его кто-нибудь пригласит сниматься в кино. Профессиональное кино и театр - очень хрупкое дело. Можно судьбу кому-нибудь испортить.

- Почему вы отказались от Московского фестиваля?

- Я не отказывался. Меня потихоньку оттуда убрали. Мы сделали с Соловьевым свой фестиваль в Ханты-Мансийске. Я вице-президент. В нем все необычно. Проходит он зимой. Участники - дебютанты. Первый приз - 150 тысяч долларов, такого в мире ни у кого нет. К нам ехать боялись, а когда приехали, удивились. Чисто, светло, пятизвездочные отели, собачьи и оленьи упряжки. Председателем жюри у нас был Занусси. Он в себя не мог прийти от удивления. С таким радушием нас принимали местные жители. Мы привезли 72 картины. За 8 дней по билетам, при населении 25 тысяч, прошло сорок. Приезжали из соседних городов. Я трижды смотрел фильмы - и сидел всякий раз на ступеньках.

- Вы человек счастливой судьбы?

- Судьба мне дарит фантастические вещи. Она доводит меня до определенного момента и говорит: "Здесь чуть правее, дерево обойди", а я дерева не вижу. Иду дальше, а она мне опять шепчет: "Здесь левее возьми. Не надо прямо, там стена, не надо ее лбом прошибать", а я стену не вижу. Сейчас я уже знаю, что все, что в моей жизни случается, не зря. Положим, ограбили меня, я не паникую, я жду и получаю в два раза больше, но убежден, что судьбу надо готовить.

- Да как же ее готовить, если ее заранее не знаешь?

- Труд, работа, совесть, твое отношение к матери, ребенку, близким, друзьям. Очень много качеств, за которые она будет оберегать тебя.

- В вашей жизни сейчас что-то меняется?

- Возраст меняется. Уже не сыграю те роли, которые мог бы сыграть. Если бы в мои двадцать четыре года кто-то сказал, что мне будет пятьдесят, я бы не поверил: "Да вы что, столько не живут!" Тогда мне тридцатилетний казался пожилым человеком, сорокалетний глубоко пожилым, а пятидесятилетний просто старым, у которого жизнь уже прожита. Сейчас я несколько изменил мнение.